Григорий Иванович Самойлович (?-1687)

Личность Григория Ивановича Самойловича, старшего сына гетмана Украины, очень интересна, но при этом довольно мало изучена. Он упоминается в «Полтаве» Пушкина и во многих исторических трудах, но при этом полная картина его жизни до сих пор не описана.

Как известно, после смещения его отца Ивана с гетманства в конце XVII века, Григорий Самойлович был арестован и после непродолжительного суда жестоко казнен. Я предлагаю вашему вниманию очень подробный труд А. Востокова (был опубликован в журнале "Киевская старина", №1 за 1889 год), в котором собрана информация о последнем этапе жизни Григория Самойловича. Статья изобилует цитатами из документов того времени, поэтому читается тяжело, но от этого не становится менее ценной. Стиль и пунктуация того времени сохранены.

Алексей Самойлович.

А. Востоков
«Суд и казнь Григория Самойловича»

Малороссийская старшина в челобитной своей великим государям о низложении Ивана Самойловича с гетманского уряда за его к великим государям измены, а к ним старшины, и войску, и ко всему народу малороссийскому за многие обиды, и тягости и разорения, между прочим, просила «детей и советников, гетмана от чинов, которые они у себя имели, отставить». В ответе на это челобитье в царской грамоте на имя князя В. В. Голицына предписано ему как детей гетмана, так и его ближайших советников захватить и держать под караулом. Сам гетман и сын его Яков были уже в руках Голицына; оставалось поймать другого, старшего сына, Григория, полковника черниговского, который в это время со своим и другими казацкими полками был в Запорожье. Вот как доносил Голицын в Москву об исполнении порученного ему дела.

«Июля в 23 д. писал я в Запороги к товарищу моему, окольничему и воеводе Леонтию Романовичу Неплюеву, чтоб он, по вашему, великих государей, указу, будучи на службе с полком в Запорогах, сына гетманского, черниговского полковника Гришку, и переяславского полковника Леонтия Полуботка да Федора Сулиму из казацких полков принял к себе в полк и держал их у себя в обозе за крепким караулом в великом бережении, чтоб они не ушли и казаки их не побили б; а того смотрел бы и берег накрепко, и всякими мерами остерегал, чтоб в казацких полках и в Низовом войске замешания какого и бунта не учинилось; а полки: черниговский и переяславский приказал ведать наказным полковникам, кого тех полков старшина и казаки между себя выберут; и сказал всем полковникам и казакам городовым, и охочим компанейным и сердюцким пешим ваш, великих государей, указ, чтоб они были с ним, окольничим, на вашей, великих государей, службе в Запорогах, а до вашего указа со службы не ходили. А также объявить тех полков старшине и казакам, что какие им были от бывшего гетмана тягости, а именно, аренды, и те тягости отставлены и новому гетману в статьях будут подкреплены, что им впредь не быть, и они б в том были надежны. Да и от себя я писал листы на кош к кошевому атаману, ко всему войску низовому и во все бывшие на Низу, объявлял им ваш, великих государей, указ об отставке гетмана Ивана Самойлова за его измены, обнадеживая их вашей государской милостью и увещевая и укрепляя их в службе всякою верностью и постоянством. Августа в 9 д. писал ко мне окольничий Л. Р. Неплюев, что июля в 30 д. явились к нему в урочище у Никитина Рога белогородец Иван Маслов да полтавского полка товарищ Леонтий Черняк и подали мою отписку; но Григория Самойловича уже при нем не было: прежде приезда Маслова с отпиской, Григорий Самойлович, узнавши о взятии своего отца, со всеми казацкими полками, сильно поссорившись с ним, Неплюевым, и забунтовав, пошел по Кодацкой дороге, а ему взять его было невозможно, потому что ведомости об отставке гетмана не было. Получив отписку, Неплюев послал Леонтия Черняка в Запороги для объявления об отставке гетмана в низовом войске кошевому атаману и всему войску, а войска запорожского к городовым, компанейным и сердюцким полковникам и старшине послал Ив. Маслова да путивльца Ивана Щекина, а велел им листы во всех полках прочесть вслух и раздать по полкам, а самим быть у Григория Самойлова для его береженья неотлучно и того смотреть накрепко, чтоб от него не уросло какое дурно и в войске смятения не было; да с ними же писал к полковникам и ко всему войску, чтоб они бывшего черниговского полковника, Григория Самойловича, имел в соблюдении, чтоб он не ушел и никто над ним никакого дурна не учинил. Сам Неплюев, оставивши в Запорогах генерала Григория Ивановича Косагова, 31 июля пошел вслед за Григорием Самойловичем; того ж числа на стан к нему, на речку Каменку, приехал Леонтий Черняк с 224 запорожскими казаками, под начальством Федора Иваника, и доложил, что об отставке гетмана Ивана Самойловича кошевому атаману и всему низовому войску объявил и что все войско били челом и отставке гетманской рады. В тот же день писал к нему, Неплюеву, миргородский полковник Данила Апостоленко, с басанским сотником Карпом Тимофеевым, чтоб он, окольничий, поспешал к ним с войском; к этому сотник Карп Тимофеев от себя добавил, что «в полках у них казаки имеют рознь и начинается недоброе и если он, окольничий, к ним не поспешит, и у них де без смятения не пройдет». Несколько дней спустя, 3-го августа, Неплюев получил от Ив. Маслова, Щекина и компанейского полковника Ильи Новицкого письмо, в котором они сообщали, что в казацких городовых полках начались великие бунты, что прилуцкого полка казаки своего полковника Лазаря Горленка, да судью побили до смерти, и в иных полках казаки побили многих знатных людей, а потому он, Неплюев, шел бы к ним наспех, а если за тяжестью обозов со всеми полками поспешить нельзя, то послал бы ратных людей, чтобы казацкие бунты унять. К этому известию податель отписки, есаул компанейного Григория Пашковского полка Тимофей Бережницкой, добавил, что де городовые казаки забунтовали и многих знатных людей побили до смерти, а Лазаря Горленка да того ж полка судью, бив, вкинули в горячую печь и засыпали землею живых, и во всех полках у побитых и у беглых пожитки и лошадей разграбили и сердюков и компанейцев хотят побить же. Опасаясь нападения казаков, компанейный полковник Илья Новицкий стал со своим полком отдельно от казацких полков, а сердюцкие полковники, Герасим Васильев да Степан Еверской, между казацких полков окопались земляным валом; при них держится и Григорий Самойлович. наградивший сердюков деньгами, с ним же остались Ив. Маслов и Ив. Щекин. Ввиду такого положения, если он, Неплюев, к ним в полк не поспешит, то те казаки ночью сердюков хотят взять приступом.

Не имея возможности идти со всем своим войском, Неплюев отрядил к лагерю казацкому сумского полковника Андрея Кондратьева с его полком, да ротмистров дворянских Никифора Дурова с товарищи, пять человек, с их ротами, и приказал им говорить бунтовщикам от его имени, чтоб они от бунта унялись, а если не уймутся, и им за то будет смертная казнь. В тот же день полковник Андрей Кондратьев писал к Неплюеву: «приехали де они к казацким полкам на речку Суру и выехали де к нему полковники компанейные, Илья Новицкий да Григорий Пашковский, да миргородский Данила Апостоленко с старшиною, которые не бунтовали, и сказали ему, Андрею: бунты де в городовых в казацких полках учинились от прилуцкого полка, казаки этого полка разграбили свою полковую церковь, в которой в тот день была совершена св. литургия, св. иконы подрали, церковные сосуды пограбили и из потира вылили на землю св. Дары, оставленные в нем в запас для причащения больных, а сам потир унесли. Выслушавши эти речи, неплюевские посланцы поехали по всем полкам, приглашая казаков к порядку и угрожая за неповиновение смертною казнью. В заключение Кондратьев требовал, чтобы Неплюев немедленно шел со своим войском к казацким полкам, так как ходят слухи, что казаки в ночь намерены учинить великое смятение.

Получивши такие вести, Неплюев, взяв с собою копейные и рейтарские полки, дворянские роты и харьковского полковника с полками да запорожских казаков, с большей поспешностью пошел к казацкому обозу, к речке Суре, а пехотным полкам и обозу под начальством Давыда-Вильгельма графа де Грагама, барона Деморфийского да дьяка Петра Исакова велел идти за собою. Неплюев пришел к казацкому табору за три часа до вечера, стал близ обоза и тотчас потребовал к себе всех полковников, старшину и из поспольства лучших людей и, объявив им указ об отставке гетмана, потребовал, чтобы бунтовщики-казаки были ему выданы, а что старшиною всех казацких полков на время велено быть Леонтию Черняку. Казаки обещали исполнить требования Неплюева и на другой же день, 4 августа, привели к нему Григория Самойловича, Леонтия Полуботка и Федора Сулиму со всею их рухлядью, при чем произошла значительная свалка. Неплюев отдал Григория Самойловича под караул полковнику Константину Малееву да назначил быть в приставах у него неотлучно Ив. Щекину, а войсковые знаки: бунчук, полковое знамя, прапор, боздуган—положил в разрядный шатер; Леонтия Полуботка и Федора Сулиму отдал под караул полковнику Тимофею Фандервидину; два сердюцких полка, которые сидели в осаде от городовых казаков в окопах, из них вывел в целости и велел стоять близ своего обоза. В тот же день Леонтий Черняк и полковники разных полков прислали к нему пятьдесят девять казаков, которые были уличены в грабеже церкви, в убийстве старшины и в грабеже их пожитков, а отобранные у них грабежные животы возвратили потерпевшим. Когда Голицын получил донесение Неплюева, что казацкий бунт усмирен и Григорий Самойлович в его руках, он 10 августа писал ему, чтобы, «соединясь с войском генерала Григория Ивановича Косагова, со всеми своими полками, переправясь через Днепр под Кодаком, шел этой стороною Днепра в малороссийские города и стал под Лубнами до государева указа». Все было исполнено по предписанию кн. Голицына. Из под Лубен, по государевой грамоте, Григорий Самойлович под сильным конвоем был отправлен в Севск, где под строгим караулом был помещен в избе севского жителя гостинной сотни Гапошки Медведева, причем строжайше было приказано страже наблюдать, чтобы он решительно не имел возможности сноситься ни с кем. Как ни строго казалось заключение, однако Григорий нашел случай повидаться с несколькими людьми; вот что пишет севский подьячий Михаил Жаденов кому-то: «сентября, государь, в 7 д. писал Леонтий Романович (Неплюев) к Семену Протасьевичу (Неплюеву – севскому воеводе) и ко мне, сироте твоему, что плут де Гришка наказывал к Миклашевскому словом гостинныя сотни с севским жителем с Гапошкою Медведевым, чтоб прислал к нему денег, и нам бы его, Гапошку, расспрося о том накрепко, вкинуть в тюрьму. И он, Гришка, до моего, сироты твоего, приезда поставлен во дворе у него, Гапошки, в особой избе, и как я, сирота твой, приволокся от тебя, милосердого государя, и почал быть при нем, и при моей бытности его, Гапошки, я, сирота твой, в дому его и у него, Гришки, не видал и ныне он для торгового своего промысла в отъезде; разве он был до моего приезда; и для сыску его, Гапошки, мы послали, а как приведен будет, и его о том расспрося накрепко, вкинем в тюрьму. А я бываю у него непрестанно и смотрю того накрепко, также и приставники начальные люди и подьячие у него живут днем и ночью неотступно. Ей, ей! государь милосердый, с неусыпным и прилежными, неотступным моим старанием смотрю того повсечасно накрепко! При мне ему, плуту, не только чтоб с кем говорить, и на сторону посмотреть трудно, разве как я от него отойду, только и без себя приставникам приказываю под жестоким страхом, чтоб смотрели того неотступно накрепко, и в ночах того за ними наглядаю накрепко». Опасаясь выговора из Москвы, севский воевода сам распорядился допросить Медведева о его свидании с Григорием Самойловичем. В расспросе Медведев сказал: «за неделю де до Семена дня сбирался он ехать в Глухов для продажи меду, который завезен был у него преж сего в Глухов; и как де впряг лошадь и пришел из избы к возу своему, и стародубец, который приставлен к Гришке, Андрей Курдюмов, позвал его в светлицу к Гришке и в светлице де Гришка говорил ему, чтоб он поговорил Миклашевскому, чтоб Миклашевский прислал ему двое сапог, да денег рублей с пять да бочку пива. И он де, Гапошка, будучи в Глухове, о присылке Гришке вышеописанного Миклашевскому говорил, и Миклашевский де сказал: без гетманского ведома прислать ему того не мочно, а доложит де он о том гетману. А ездил де он, Гапошка, в Глухов для продажи меду своего, а не по Гришкиной посылке, и Миклашевскому говорил без всякой хитрости, с простоумия».

Андрей Курдюмов в расспросе сказал: «как де Гапошка собирался в Глухов, и Гришка де, увидев из избы в окно, спрашивал у него, Андрея, куда их хозяин Гапошка едет? И Гришкин де челядник сказал ему, что едет в Глухов. И Гришка де ему, Андрею, говорил, чтоб он Гапошку призвал к нему в избу, и он де Гапошку в избу позвал; и Гришка де при нем Гапошке говорил, чтоб он поговорил Миклашевскому, чтоб он прислал ему двое сапог, да денег пять рублей, да пива бочку. А больше де того иных никак их слов не бывало; а призвал де он Гапошку к нему, Гришке, спроста, без всякой хитрости.

Розыск этот воевода при отписке послал в Москву после того, как оттуда было потребовано объяснение этого свидания Самойловича с Медведевым, и по указу великих государей «Гапошке и Курдюмову велено учинить наказание, бить батоги, за то, что они к Гришке приходили». Наказание было учинено.

Сентября 12-го севский воевода Семен Неплюев получил из Москвы грамоту, в которой значилось: «ведомо нам, великим государям, учинилось, что жилец Лазарь Шагаров да курский подьячий Афонька Бочаров хотели в Севске видеться с Гришкою Самойловым, неведомо для чего. И как к тебе сия наша грамота придет, и ты б велел того жильца Лазаря Шагарова и подьячего сыскать в Севске в приказную избу и расспросить их накрепко с пристрастием порознь, для чего они с Гришкою Самойловым видеться хотели, и кто им о том приказывал - или тайно научал, или они видеться с ним хотели собою, не по приказу и не по наученью чьему; а, расспросив их, вели держать в Севске в тюрьме до нашего, великих государей, указу». В ответ на эту грамоту севский воевода немедленно разыскал Шагарова, который в расспросе сказал следующее: «В прошлом 195 г. (1687), по указу великих государей, был он на службе в полку боярина и воеводы, князя Михаила Андреевича Голицына, с товарищи, и в том же году, в августе месяце, а в котором числе – того он не упомнить, кн. Голицын посылал его, да с ним курской приказной избы подьячего Афоньку Бочарова, из полка своего, из города Чугуева, в малороссийские города, в Батурин, проведать про нововыбранного гетмана, про Ивана Степановича Мазепу, и об его гетманском поведении, что у него в Батурине делается, а объявляться ему, гетману, он, кн. Голицын, им, Лазарю и Афоньке, не велел; да и в иные малороссийские города для проведывания всяких ведомостей, да в Севск для проведывания про бывшего гадяцкого полковника, про Мишку Васильева, да про Гришку Самойловича, в Севске ль они, или из Севска куда взяты. И они де в Батурине были августа в 24 д. и явились там стольнику и полковнику Петру Борисову, а сказали ему, что они присланы из полка боярина, кн. М. Голицына, для проведывания про гетмана Ивана Ст. Мазепу. И он де, Борисов, объявил о них гетману, и гетман велел им придти к себе. Когда они были у гетмана, он спрашивал их о здоровье кн. М. Голицына и велел их отпустить из Батурина без задержания, а также дал проезжий лист. После того они были для проведывания всяких ведомостей в малороссийских городах: в Конотопе, в Королевце, в Глухове, а из Глухова приехали в Севск и, проведав про Михаила Васильева и про Гришку Самойлова, что они в Севске, с ними, с Михаилом и с Гришкой, видеться он, Лазарь, хотел собою, только бы их посмотреть, а ничего с ними не говорить. И того ж августа в 28 д. они, Лазарь и Афонька, из Севска поехали в полк к боярину, кн. М. Голицыну, в Чугуев, а сентября 16-го ратные люди полка кн. М. Голицына распущены по домам, и он приехал в Севск домой, а Афонька Бочаров отпущен домой на две недели».

По докладе расспросных речей государя, состоялся приговор: «Великие государи указали: в Севск к окольничему и воеводам послать свою великих государей грамоту, велеть за такие дела тому жильцу, Лазарю Шагарову, учинить наказанье, бить батоги, и написать его в прежний чин, в котором он был наперед сего до жилецкого чина, и в Разряд послать о том память, велеть в списке над именем его отметить, что ему в житье не быть, а служить в прежнем чине, в котором он был до того чина; да и подьячему курскому учинить наказанье ж, бить батоги, и о том послать их, великих государей, грамоту в Куреск к думному дворянину и воеводе Абраму Ивановичу Хитрово».

Пока производились эти дела, шло своим чередом и дело о самом Григории Самойловиче. При разборе бумаг бывшего гетмана Ивана Самойловича, в числе их нашлись письма бывшего гадяцкого полковника Михаила Васильева, в которых были писаны разные непристойные слова про государей, каковые будто бы Григорий Самойлович говорил полковнику М. Васильеву. Михаил Васильев был арестован, посажен в тюрьму и расспрошен относительно компрометирующих его писем, причем он подтвердил, что написанные в письмах непристойные слова действительно были говорены Гр. Самойловичем, и что, кроме того, он и еще кое-что знает про него. 30 сентября из Москвы окольничему Л. Неплюеву, бывшему тогда с войском под Путивлем, была послана государева грамота, в которой предписывалось ему, «по распущении состоящего под его начальством войска, произвести розыск по обвинению Михаилом Васильевым Гр. Самойловича в сказывании непристойных слов, а если Гришка начнет запираться, и ему, Гришке, с Мишкой Васильевым дать очную ставку; а если на очной ставке Гришка начнет запираться, а Мишка его теми непристойными словами станет уличать, и его, Гришку, велеть в тех непристойных словах расспросить у пытки и пытать; а буде и с пытки Гришка станет запираться и говорить, что на него те непристойные слова он, Мишка затеял напрасно, и в тех непристойных словах велеть и Мишку пытать и разыскивать о том накрепко, чтоб доискаться самой правды». Неплюев приехал в Севск в начале октября, а с 11-го числа приступил к допросу Мишки Васильева и Гр. Самойловича.

В расспросе Михаил Васильев на вопрос: говорил ли ему Гр. Самойлович разные непристойный слова, отвечал: которое де дело окольничий и воевода Леонтий Романович Неплюев ему объявил, и такие де непристойные слова Гришка Самойлов ему говорил. Да в прошлых де годах, а в котором – того он не упомнит, писал он, Гришка, к нему лист с человеком своим, с Куцкевичем, а имени его не помнит, в листу же почато тем: как иным, так и ему, Мишке, он, Гришка, объявляет, что отец его, Ивашка, обещал ему черниговское полковничество многократно, и еще того не дает, которое он, Гришка, имеет одержати сего времени, потому что он ведает на отца своего, Ивашку и брата Якушку такое дело, от которого его отец и брат не видят никуда; а о том деле он, Гришка, человеку своему, Куцкевичу, приказал, чтоб объявил ему, Мишке словом, да и в особом письме о том же написал именно. И тот Гришкин человек, Куцкевич, придя к нему, говорил: есть де у него от Гришки Самойлова к нему лист, а другой Ивашки Самойлова к приказчику, к Ваське Чайкевичу, который был у него на приказе в его гадяцком дворе, а велел де Гришка те листы ему, Мишке, и Ваське Чайкевичу отдать обще; и отдав тот Гришкин человек ему и Ваське Чайкевичу листы, те непристойные слова говорил же, и он де, Мишка, тому Гришкину человеку говорить запретил. А в поданном листе особом письме осмотрел он тоже непристойное и затейное дело, написанное рукою Гришки; и он, Гришка, помня их государское крестное целованье, помысля с тем приказчиком, Гришкиного человека в Гадяче, сковав, отдали за крепкий караул, и о том непристойном деле к Ивашке Самойлову он писал и Гришкин лист к нему послал, и то к нему, Ивашке, назначил, дабы он толь великого дела не потаил, вскоре донес, кому надлежит, к Москве, чтобы им всем за то плевелосеятельное дело великого греха и беды не было. А про то его, Мишкино, объявление и что он писал к Ивашке Самойлову ведает прежний бунчужный Костька Иванов, потому что он, Ивашка, то дело ему, Костьке, да сыну своему Семену рассудить вручил. II против де того его, Мишкина, письма, Ивашка Самойлов велел ему прислать Гришкину цыдулу, а Куцкевича привезти скованного в Батурин; и по его, Ивашкову, веленью, того Гришкина человека привез в Батурин его, Ивашков, дворовый человек Апонас Дорофеенко, а Гришковой де цыдулы он к Ивашку не послал, убоясь того, чтоб он, Ивашка, похотя то дело потаить, не велел его, Мишку, предать смерти, а к нему, Ивашке, отписал так, что ту цыдулу сжег. И того де Гришкиного человека, Куцкевича, Ивашка Самойлов расспрашивал, и он сказал тоже; и к нему, Мишке, Иван Самойлов приказал, будто тому человеку учинено наказание и к Москве де о том писал. И он де, Гришка, злясь за то, несколько раз хотел убить до смерти и, прикрывая то свое воровство и неистовые речи, чтоб на них было не вынесено, в конец его, Мишку, разорили и непрестанно приправливали к смерти; и о том де Гришкином воровстве и о непристойных словах, не именуя дела, он, Мишка, глухо являл Василию Борковскому да Леонтию Полуботку таким образом, что он, Гришка, не токмо их царского величества людей искореняет, но и государского имени без страха Божия касается. Да он же, Гришка, едучи из Батурина в Стародуб, в то время как Ивашков сын Самойлова Семен был болен, при Василии Борковском и при бывшем бунчужном Костьке Иванове, ту же страшную, неистовую речь всем им троим говорил вслух. А в прошлом де, в 192 г., с размены он, Мишка, писал к Ивашке Самойлову письмо таково: будет он, Ивашка, похочет в Крым послать, и он бы к хану с гостинцами послал, а в гостинцах послал бы два кубка, да две винтовки да пару пистолетов, хотя бы те подарки взять с полковников, чтоб при тех подарках выпросить беглеца из малороссийских городов, Самченка, который называется гетманом; а что де в том письме написано: «за то малое можно сделать у хана великое», и то де слово «великое» написано про Самченка ж, потому что Самченко Ивашке Самойлову был надобен, для того в том его, Мишковом, письме за великое дело он и написан; а о разговорах с беем и мурзами в том письме приписано, а он де с беем и мурзами тайно ни о чем не говаривал и от Ивашки Самойлова говорить ему не наказано».

К этому расспросу на вопросы, предложенные Неплюевым, Михаил Васильев прибавил от себя следующее: «в то де время, как Гришка Самойлов ехал в Стародуб, он сказывал Василию Борковскому, да Костьке Иванову, да ему, Мишке, такое же затейное, неистовое дело и на другое лице; да по смерти де Семеновой нашел он, Мишка, в письмах его, Семеновых, брата его Якушковой руки письмо, а в том письме при иных делах написано: объявляет ему, Семену, что брат их Гришка хвалится и хочет переехать в крымскую сторону. Да он же Гришка, по взятии у него, Мишки, полковничества, в Батурине, призвав его в дом свой, говорил наедине, будто то ему учинила Москва, а когда бы он, не смотря в Москву, держался Украины и его отца, то бы ему лучше было; а и ныне если упование свое на Москву оставит, то де он у отца своего о нем упросит. А он де, Гришка, будучи на Москве, видел: править и держать московского государства некому и строения ни от кого нет, самая де крепость ныне во всей Руси – его, Гришкин, отец. Да он же де, Гришка, писал в киевский Братский монастырь к ректору Феодосию Гогуревичу в письме, чтоб от него, Мишки, в тот монастырь милостыни не принимали, для того что де в нем объявилась измена против Украины и против отца, такая, что писывал к Москве, желая украинские и отца его порядки потерять и все малороссийские города наклонить по образцу слободских городов, за эту де измену будет ему смертная казнь непременно; а то де письмо читал он, Мишка, у Феодосия Гогуревича в Батурине. Да в 194 г. сказывал ему, Мишке, Леонтий Полуботок, что писал де к нему Гришка Самойлов своею рукою письмо, а в том де письме при иных делах его ж, Гришкино, воровское, непристойное слово, касающееся чести великих государей со дерзновением, написано так: « ни их государские грамоты и ничто иное, едино только Гришкина отца милостивая воля крепчайше всего содержит». Да в 193 г., как был Ивашка Самойлов в Полтаве да при нем были северского разряда городовые дворяне, и в городе Ромнах на полковничьем дворе говорил он ему, Мишке: беда де его, Ивашкова, великая, что два, и ныне де для его искоренения держат на него Дорошенка, а тем де двум не только христиане, и басурмане дивятся. Приказывал де к нему турской визирь, что де им при таком случай никакого добра не будет».

В заключение Михаил Васильев заявил, что письма, о которых он говорил в расспросе, одно присланное ему с Куцкевичем, а другое Якова Самойловича, в котором писано, что Григорий Самойлович хочет бежать в Крым, – находятся у него в доме, в селе Михайловке, у матери, и бил челом, чтобы великие государи указали за теми письмами послать, кого пристойно, а он с тем посланным пошлет к матери своего малого, который ныне при нем, и отпишет, чтоб мать, доставь из упрятки те письма, прислала к нему в Севск. По челобитью его, октября 12-го по те письма в лебедянский уезд, в село Михайловку, посланы севские стрельцы, Демидка Прокофьев. Васька Мукосеев, да с ними малый Мишки Васильева, Стенька Петруновский; стрельцам было наказано ехать наспех и, взяв письма, немедленно ехать назад.

На другой день был призван к расспросу и Григорий Самойлович; он должен был отвечать на каждый пункт обвинений его Михаилом Васильевым, да, кроме того, был предложен следующий вопрос: «как он, Гришка, побежал из Запорожья к Кодаку, и в тех числах с Лазарком Горленком какой у него к измене был совет и умысел? и в Крым к хану он, Гришка, Лазарка хотел ли посылать, и в которых местах у них умышлено стоят и орды из Крыма к себе на помощь дожидаться?"

Григорий Самойлович в расспросе говорил: «которые де непристойные слова окольничий Л. Р. Неплюев ему объявил, и такие де слова он Мишке говорил, только де те слова говорил не своею затейкой, а слышал от братьев своих, первое от Семена в то число, как он после смятения приехал с Москвы, а после того, приехав с Москвы ж, брат его Якушка говорил ему те же непристойные слова; а братья его, Семен да Якушка, те непристойные слова слышали на Москве, а от кого именно – про то он от братьев своих не слыхал. А в прошлых годах, а в котором – того он не упомнит, писал к нему, Гришке, из Гадяча Мишка Васильев в его деревню Орловку, чтоб он писал к нему о ведомостях, какие у отца его есть; да в тех же числах нынешний гетман И. Ст. Мазепа писал к нему из Глухова, что приехал де в Глухов стольник Семен Ерофеевич Алмазов для дел государственных и отца его домовых, и он де, Гришка, чая того, что он будет разыскивать про вранье брата его Якушки и щадя брата своего и отца, чтоб за то не было на них государской опалы, к нему, Мишке, при иных делах в особом письме о той неистовой речи написал, а не от себя то затеял, о чем де и выше сего сказал, слышал то от братьев своих. Да в том же де письме и то написал, что отцу его от тех их слов печаль, а им слепота; а иного де ничего в той цыдуле не писано. А человеку своему, Оське Куцкевичу, о том словом к нему, Мишке, не приказывал, и он де, Мишка, и Васька Чайкевич того его человека за то не ковали, а скован де он был и к отцу в Батурин отправлен за то, что без ведома отца своего он, Гришка, через того человека купил себе в Гадяче двор; и о том непристойном деле к отцу его, Ивашке Самойлову, он, Мишка, писал лист, а в том де листу написал так: «еще он, Мишка, на него, Гришку, имел великого дела цыдулу, только де он ту цыдулу сжег», а именно дела, и чтобы отец его, кому надлежит, донес к Москве, чтобы им за то дело великого греха и беды не было, того не писал, и каков лист к отцу его писал Мишка Васильев, про тот лист ведает прежний бунчужный Костька Иванов, а того дела для рассуждения отец его Костьке Иванову да брату Семену не вручал, а вручил де ему, Семену, да Костьке Иванову судить Мишку с попом Денисием в иных делах. И человека де его, Оську Куцкевича, отец его без всякого расспроса отпустил к нему; да отец же его Мишке Васильеву того не приказывал, будто Куцкевичу учинено наказанье и к Москве о том писано, и он де, Гришка, злясь на него, Мишку, и для того, чтоб те непристойные речи на них были не вынесены, его до смерти убить не хотел, и в конец его не разорял и к смерти не приправливал, и о тех неистовых словах, не именуя дела, Василию Борковскому да Леонтию Полуботку таким образом, и будто не токмо их царского величества людей он, Гришка, искореняет, но и государскому имени касается», Мишка Васильев говорил ли, того де он не ведает; и из Батурина едучи в Стародуб, в то время, как брат его, Гришкин, был болен, при Василии Борковском, и при бывшем бунчужном Костьке Иванове и при нем, Мишке, той речи и о другом лице он не говаривал и в том де он шлется на них, Василия и Костьку. Да в 195 г., как он, Гришка, пошел из Запорожья к Кодаку, и в то де число бывший прилуцкий полковник Лазарь Горленко прежде начал ему говорить: имеет он, Гришка, у себя войска с потребу, а из тех де надежные компанейцы да сердюки, и он бы де с тем войском стал в Кодаке, а из Кодака б писать боярину, князю Василию Васильевичу Голицыну, за что его отца взяли? а он де, Лазарь, поедет в Запорожье и когда де надобна будет орда, то де и орда будет, а если де не надобна будет орда, то де он приведет запорожцев, а к ним де пристанут многие; а как придет окольничий Л. Р. Неплюев, с полком, и он бы стал в особом месте, а когда де их станет зацеплять, то бы с ним биться, а запасы бы на их казацкое войско брать из государевых запасов, что под Кодаком. И полковники де и старшина все ему на том приговаривали крепко, и он де к той их мысли не пристал и, помня к великим государям свое крестное целованье, в том их намерении им запретил, и ни к какому изменному делу в то число и никогда никакой мысли у него не было».

Против извета Михаила Васильева Григорий Самойлович возразил следующее: «По смерти де брата его, Семена, он, Мишка, в его, Семеновых, письмах Якушковой руки письмо нашел ли, и в том Якушковом письме, будто он, Гришка, хвалится и хочет переехать в крымскую сторону, написано ль, – того он не ведает; а он де в крымскую сторону и никуда отъезжать не мыслил. А хотя бы де брать его с глупости, или по какой злобе на него и писал, чтоб тому письму было не поверено; а по взятии де у Мишки полковничества, он, Гришка, его к себе в дом наедине не призывал и что «то ему учинила Москва, и когда бы он, Мишка, не смотрел в Москву, а держался Украины и его отца, то бы ему лучше было, и если упование свое на Москву оставит, то де он и отца своего о нем упросит», – таких де слов он Мишке не говаривал; и будто, будучи в Москве, видел он, «что править и держать московского государства некому и строенья ни от кого нет, а самая де крепость ныне во всей Руси его отец» – того он ему, Мишке, не сказывал; и в киевсый де Братский монастырь к ректору, к о. Феодосию Гогуревичу, «чтоб у Мишки милостыни не принимали, для того что от него против Украины и отца его объявилась измена, такая, что посылал он к Москве, желая украинские и отца его порядки потерять и все малороссийские города наклонить по образцу слободских городов, за каковую измену будет ему смертная казнь непременно» – такого письма он не писал и такого письма он в Батурине у Гогуревича не читал, потому что такого письма не было, а говорил де он, Гришка, Феодосию Гогуревичу в Батурине словом не так, как Мишка его поклепал, выговаривая за то, что в Братском монастыре его, Мишкину, личину по подобию гетманскому напечатали с крестами и с булавою, и они бы де так впредь его личину не печатали, а и ему де, Мишке, за то без беды не пробудет, что он свою личину печатает по гетманскому. В194 г. (1686) он, Гришка, писал письмо к Леонтию Полуботку своею рукою, а в письме тех слов, что «ни государские грамоты и ничто иное, едина только отца его милостивая воля крепчайше всего содержит» – не писано, то де речь прибавочная.

Вследствие разницы в показаниях Григория Самойловича и Михаила Васильева, им дана была в спорных статьях очная ставка. На очной ставке Михаил Васильев говорил то же, что и в расспросе: «а в тех де спорных статьях он, Гришка, запирается, отбывая своей вины. А что де он, Мишка, от Ивашки Самойлова слышал в Ромнах, и про то он, Гришка, ведал ли, того он не знает, потому что говорил ему про то отец его, Ивашка; да что в листу брата его Якушки написано, что он, Гришка, хотел бежать в Крым к хану, и про то де ведает брат его Якушка подлинно, а он де, Мишка, уличает Гришку тем письмом, брата его рукою».

Григорий Самойлович в свою очередь заявил на очной ставки, что «в чем он великим государям принес свою вину, про то все сказал в расспросе, а которые статьи оспаривает, и тем всем Мишка его клеплет напрасно; а он де того не говаривал и не писывал, и брат его, Якушка, на него что писал ли, и отец его Мишке в Ромнах про что сказывал ли, про то он ничего не ведает. А которые статьи он спорил в расспросе, те все он спорит и теперь на очной ставке».

Тогда Михаил Васильев бил челом, чтоб великие государи указали Григория Самойловича пытать, потому что он во многих статьях винился, а на пытке де и про те дела, в которых запирался, скажет подлинно. Григорий же Самойлович, выслушав оговор Михаила Васильева, также бил челом, чтобы великие государи пытать его не указали, а велели бы разыскать теми людьми, на которых у них была ссылка; да и подлинных де писем он, Мишка, на очной ставке не положил, а на очной ставки те письма положить было ему довелось и теми письмами свидетельствовать. А в которых статьях он, Гришка, винился и спорил в расспросе, о тех статьях твердит то же и инако де говорить не будет. Михаил Васильев отвечал ему, что как только письма будут привезены, он немедленно представит ему их в улику.

Посланные в с. Михайловку за письмами севские стрельцы, Демид Прокофьев и Василий Мукосеев приехали в Севск 16 сентября и, явясь в разрядную избу, подали окольничему Л. Р. Неплюеву деревянный став, с прибитою двумя гвоздями к ставу крышкою, перевязанный нитью и запечатанный сургучом. По осмотру в нем оказалось сорок три листа белорусского письма о домовых и казацких делах Михаила Васильева. В тех же письмах найдено письмишко жженое и резаное, подклеенное другой бумагой, «а в нем написано неистово и плевелосеятельно полчетверты строки"; по оговору Михаила Васильева то письмишко руки Григория Самойловича. Кроме того, в числе «листов» были: лист Ив. Самойловича, писанный к Михаилу Васильеву, «с клятвою на сына своего, Григория"; лист Якова Самойловича; лист Ивана Самойловича, писанный к Михаилу Васильеву, в котором желает добра разменному бею; три листа Григория Самойловича к Михаилу Васильеву.

В листах было написано следующее: 1) В листе Ивана Самойлова к Михаилу Васильеву, между прочим, сказано, что «он его проклятого сына человека его непристойные и погибельные речи у себя держит напрасно и так обмышляет, что меж ими еще имеет быть некакая тайна; а что де написано, будто им не видно туда и чтоб ему и до веку так дал Бог, каково было и есть, и он бы, Мишка, его и в последних делах не скрыл. То он, Мишка, ведает и сам, что Бог советы злые разоряет. А человека его, Куцкевича, прислать бы к нему, Ивашке, с человеком его, с Апонаском; а плевелосеятельных таких слов меж людьми чтоб он, Мишка, не рассеивал, и чтоб он отписал ему: Куцкевич такие слова от кого слышал»? 2) В Якушковом листу к брату его, Семену, написано: «отец их, Ивашка, брата его, Гришку, бранил с плачем и клял страшно и говорил, чтобы от него шел куда хочет, понеже де всегда хвалится идти к крымскому хану, и он бы шел, а он де, Ивашка, посмотрит, как будет жить». 3) В Инашковом же листу к Михаилу Васильеву написано: «ведомо де ему учинилось, что запорожцы хотят разменного бея в то число, как он воротится с казною в Крым, переняв в дороге, казну отнять, и он ведает, что своевольством могут то учинить за побудкою ляцкою; и он бы де, Мишка, бея предостерег и чтобы он, бей, по его Михайлову совету послал от себя в Казыкермень наскоро, для того чтобы к нему из Казыкерменя татар и янычар конных навстречу послано было наскоро». 4) В письме Григория Самойловича к Михаилу Васильеву писано: «ведомо он ему, Мишке, чинить, что отец его, Ивашка, на него, Гришку, сердит, неведомо за что, и за то де Бог отмщение ему да воздаст! Знатно де, за гнедую сердиться лошадь, которую он, Ивашка, велел его, Гришкову, человеку привести к себе, и для той лошади присылал к нему бунчужного; и он де ему отказал и говорил, что до того никто не дожил, чтобы на его лошади кому ездить при нем. И за то де отец его на него и пущее положил сердце, и чтоб отцу его то сердце с болестью в животе своем держать. Да еще он, Гришка, о двух делах молить Бога: либо бы его предал смерти, или бы проклятое его Ивашково гетманство скороталося, а он бы де в людях лучше дослужился». 5) В его же письме к Михаилу Васильеву написано: «писал де он, Мишка, к его, Гришкову, отцу, чтоб навести на него гнев, и то де он писал на свою беду и безголовье; и то бы он ведал, что он терпеть так, как брат его Сенька, не будет и за свое бесчестье станет, а если он, Гришка, то забудет, чтоб ему не встать на суд Божий». 6) В листу Григория Самойловича к Михаилу ж Васильеву написано: «сам бы Бог его, Гришку, скарал за тяжкую сердечную клятву, если он не отдаст ему за свое бесчестье; а на том он, Гришка, отца своего просит: если он над ним, Михаилом, указа не учинит, то он, оставив жену и детей, для его, недоброго сына, с Украины выступит».

По прочтении обвиняемому и обвинителю приведенных писем, Неплюев, «чтобы доискаться самой правды», сделал распоряжение о пытке того и другого, ссылаясь в своем постановлении на государеву грамоту. Но пытка тому и другому не была особенно жестока: Григорий Самойлович висел на встряске с полчаса, был дважды тянут и дано было ему пятнадцать ударов кнутом; Мишка Васильев тоже висел на встряске и получил двенадцать ударов.

Будучи пытан, Григорий Самойлович говорил: «в которых статьях в первом расспросе и на очной ставке винился, в том во всем и в неистовых словах и ныне винится ж; а которые де непристойные слова он Мишке говорил и писал, и те слова он слышал от братьев своих, Якова и Семена, а от кого они слышали такие слова, того братья ему не говорили. И Василию Борковскому, да бывшему бунчужному Костьке Иванову да ему, Михаилу Васильеву, едучи в Стародуб, он тех непристойных слов не говорил, да в тож число таких же слов и о другом лице, им не сказывал. А что де он, Гришка, в расспросе говорил на Лазаря Горленка с товарищи в измене, и к той измене и к воровству к начинанию был первый он, Лазарка, а его де желания к той измене не было». Когда ему показывали письмо и листы, Григорий Самойлович сказал: «то де письмо его руки, а писано в нем то, что он слышал от брата своего Якушки; а листы – один руки его отца, другой – за его ж рукою, третий – брата его Якова руки, да три листа его, Григорьевы, в том числе два – его руки, а у третьего в конце приписано его рукою. Для чего его отец и брат Яков такие листы писали, про то не знает, а он в своих листах про отца своего и про Михаила Васильева писал с сердца, а убить его, Михаила, не хотел. А что в его листе написано, что он хочет выступить с Украины, и то де написал с дерзости, а о побеге куда-нибудь умысла у него не было».

Михаил Васильев с пытки говорил: «что де он в расспросе и на очной ставке на Григория Самойлова говорил, то самая правда. А Василию Борковскому, да Костьке Иванову и ему, едучи в Стародуб, он, Гришка, говорил, и в то ж число им же к о другом лице такие же слова сказывал. А что за Иваном Самойловыми и за сыном его Григорием какие дела ведал, о том в расспросе его писана самая правда», о разговорах с разменным беем и мурзами, и к хану о подарках с пытки говорил то же, что и в расспросе».

По окончании следствия, по приказу окольничего Л. Р. Неплюева Григорий Самойлович и Михаил Васильев были отданы за приставов под караул, скованы, в прежние места, а приставам и караульщикам было приказано накрепко, чтобы они держали их в соблюдении твердом и караулы денные и ночные были у них крепкие, да и сами б пристава были на дворах безотлучно.

Все розыскное дело: расспросные и пыточные речи Григория Самойловича и Михаила Васильева, письмо григорьевой руки к М. Васильеву и шесть листов белорусского письма 17 октября 1687 г. было отослано Неплюевым с севским подьячим Титом Русиновым в государственный посольский приказ к князю В. В. Голицыну, с товарищами; отсюда дело было перенесено в боярскую думу и здесь, по выслушании доклада, состоялся следующий приговор: «196 (1687 г.) октября в 24 д. Великие государи, цари и великие князи Иоанн Алексеевич, Петр Алексеевич, и великая государыня, благоверная царевна и великая княжна Софья Алексеевна, всея великия, и малыя и белыя России самодержцы, слушав сего розыску в комнате, с комнатными боярами, указали и бояре приговорили: Гришку Самойлова за его воровские, затейные и непристойные слова, о которых его воровских словах и о письме его руки, в котором он те непристойные и воровские, затейные свои слова говорил и написал, им, великим государям, известно и в розыске в том он, Гришка, винился, и то его Гришкино воровское вышеупомянутое письмо поднесено им, великим государям, того ж числа и оставлено в хоромах; тако ж за его измену, как он, будучи в Запорогах, хотел и умышлял им, великим государям, изменить, в чем на него писал в большой полк к ближнему боярину, и оберегателю и дворовому воеводе, ко князю Василию Васильевичу Голицыну, с товарищи из Запорогов товарищ его, окольничий и воевода, Леонтий Романович Неплюев, с товарищи, и что из Запорогов он Гришка, забунтовав, ушел с ратными людьми своевольством своим к Кодаку, без великих государей указу, и у того розыску в том он, Гришка, винился ж, а сказал, что наговаривал де его и приводил к той измене бывший прилуцкий полковник Лазарка Горленок, а он будто к тому воровству и к измене приставать не хотел, и потому по всему знатно, что и он, Гришка, мыслил о том с ним, Лазарком, обще, а если б его умыслу в том не было, и он бы из Запорогов прибежал сам, известясь о том, или б отписал в полки к ближнему боярину, и оберегателю и большого полку к дворовому воеводе, ко князю Василию Васильевичу с товарищи, или б сказал о том в Запорогах окольничему и воеводе Леонтию Романовичу с товарищи, – казнить смертью. А жене его дать свободу и жить ей в малороссийских городах, в которых пристойно, по гетманскому усмотрению, и дать ей на прожиток из его, Гришкиных, пожитков двести рублей денег, да из платья ее камчатые, и атласные, и суконное теплое белье и лисьи и холодные платна, кроме золотных, и бархатных, собольих и холодных платен; а белое всякое платье, также и Гришкино платье, которое есть на нем ныне в Севске, отдать всей ей. А Мишку Васильева пожаловали великие государи, смертью его казнить не велели, а указали с женою его и с детьми, отдав ему все пожитки его, и хлеб, прислать его к Москве с провожатыми: а что ему пожитков его всяких будет отдано и тому всему прислать роспись. А село его Михайловку с деревнями и со всеми людьми, и с крестьянами, и с мельницами, и с землями, и с хуторами и с пасеками, и с садами указали великие государи отписать к сумскому полку и написать того села и деревень жителей и мастеровых людей, также и дворовых его людей, буде которые с ним ехать к Москве не похотят, в казаки и дать им сотника добра, и быть сотне Михайловской, и ведать их службою и расправою сумским полковникам, и учинить в том селе Михайловка острог с крепостями: а с мельниц, и с пасек мед, и с садов яблоки и иной овощ сбирать и в прудах рыбу ловить на себя, великих государей. И к тому б ко всему приставили они, полковники, целовальников добрых, и для того послать в Михайловку из Севска дьяка Михаила Жаденова. А Ивана Самойлова указали великие государи сослать из Кукарки в Сибирь в Тобольск, а сына его, Якушку, и с женою его в Енисейск и держать их в тех городах за крепким караулом и давать своего, великих государей, жалованья корм по прежнему; а от Кукарки до Тобольска велеть с ними послать в приставах казанцев двух человек дворян добрых и провожатых служилых людей, сколько человек пристойно. А Григория Бахметева, приняв у него Ивана и Якушку, велеть отпустить к Москве. А в Тобольске, приняв Ивана и Якушку, отпустить тех казанцев и со служилыми людьми в Казань, и послать Якушка из Тобольска за крепким караулом в Енисейск. И указали великие государи о том свои, великих государей, грамоты в Севск, и в Казань, и к Григорию Бахметеву и к гетману для ведома, а в Сибирский приказ о приеме память послать. Думной дьяк Емельян Украинцов».

Государева грамота о казни Григория Самойловича и о присылке в Москву Михаила Васильева послана в Севск воеводе Л. Р. Неплюеву 31 октября 1687 г. с севским подьячим, а в ответ в Москве была получена отписка Неплюева, в которой он писал: « …и по вашему, великих государей, указу Гришке Самойлову у казни его воровские, затейные и непристойные слова и измена сказана и казнен смертью, отсечена голова, ноября в 11 числе нынешнего 196 г. (1687), а у казни был солдатского строя полковник Тимофей Фандервидин». На отписке сделана помета: «196 г. ноября в 21 д. Великим государям и великой государыне, благоверной царевне известно. Взять к отпуску». Этими словами – взять к отпуску – и закончилось для Москвы существование в свое время опасного для нее казака Григория Самойловича.

«Киевская старина», 1889 г., №1, с. 41-63.